МЕСТО
В другом конце города, луна летом,
как бритоголовая соседка в детстве,
сидящая на глиняной скамье (против кукурузного поля
и молодого мужа в семи метрах от неё с папиросой),
не моргая в слепящих лучах, не шевеля серебряными губами,
словно солнечные эпохи влились на полчаса в роистый мозг, –
после психиатрической лечебницы около железной дороги, обходящей мост.
Недвижность насекомых в комнатной пыли – вроде
AD MCMXIV, когда вышла
пасколиевская «Кармина» в Болонье,
когда его по коридору вели на расстрел, сбоку
в трубчатом камне блеснуло небо и погасло в тюремной тьме,
читай молитву, сказал человек за спиной,
и он прочитал: Бисмилло Рахмону Рахим,
но в голове торчали, сверкая, строки Стеккетти о смерти
и Хопкинса, такое одиночество в начале века.
Всюду взрослые голоса, пишет некий персонаж Истории своей сестре,
глухие голоса в туземном пекле,
цитирующие «Одоб-намэ», а та, сумасшедшая,
по её бровям бегают мухи, будто она бык
или одна из трёх медовых девственниц на твоём трюмо.
Всё-таки самые веские сцены внутри, в прошлом – озёрный берег
в предвечерней прохладе, она
правой рукой (более смуглой) потушила
сигарету о собственную тень, и ты мнёшь
пляжную зелень, La belle dame sans merci.
Под кедами лопались песочные гнойники, пока
вы шли мимо грязных волн, заламывающих руки
(Маргилан-сай, потом Дунай, на первом –
первая река), мимо
могильных серпов, где мерещится в полдень серое слово «селтик»,
и загорелый полумесяц над мужскими сосками зернился в ферганской патине, –
говоря о самоубийстве Габора Боди в октябре, ничего
не делать, не делать ничего. Всегда
с тобой в подобных местах разочарование от неизбежности спустя
некоторое время настоящего разочарования, что давит
на любой твой внутренний подвиг:
сухие сучья вокруг узких промоин, как кости
белых юношей в дахме, найденной в семи фарсангах отсюда.
Душные вехи разных уголков пустого двора,
словно легче валить на безвременье здесь и на тех нерождённых,
что никогда свою партию не исполнят
в этом куске квартала. Поле,
восемь тополей у поворота в еврейское кладбище,
печной зев, кишащий чёрными клещами в стене сада,
фиксатый мужчина бросает папиросу в арык,
и звякает оберег на женском запястье.
Имагофобия твоих друзей даже в мирные дни,
им ближе леденящая кровь, конкретность без книг,
стоячий воротничок, саднящий затылок, полезная речь
до небосклона зимой, сейчас и осенью, хотя
в отвращенье к жизни прячется капля, крошечный лад,
рядом с которым стоны счастья бесплодней и мельче. Но
письмо уже написано, как если б
ладонь скользнула с отрезанных ушей пса
к его беспыльному позвоночнику – жест
местных жителей в раннее утро
внутри тебя, в прошлом, за моим окном.
Шамшад Абдуллаев.