Анализ текста Игоря Булатовского

Мелочный воздух, излузганный, семечный,
лжесвидетель огня, подстрекатель воды,
потеши мне свой столб на мягчающем темечке,
дай обтёсков на пейсы и для бороды

накладной, рыжей, рудной, рудóй, трудной, ражей,
рыкающей смешно, но за совесть и страх,
ужас и яму — с каждой, как сказано, стражей —
о душе детей твоих, воздух, издыхающих на углах.

Поцелуй меня в темечко, мертвый мой дедушка,
мертвая моя бабушка, поцелуй в уста,
чтобы стала горячей моя головешка
на цыганском дворе в три кола, два костра.

И один гераклитовый, а другой фаринатовый –
тихий умный огонь и галдящая пещь –
между цветом и цветом, воздýше, меня перекатывай,
как живущую смертью, злую, голую вещь.

Потешь меня, воздух, раскачайся на óстие,
покачай Симеона на верхушке твоей,
червячков — его ангелов — белые гроздья
разбросай, как ты любишь, там, где посиней.

Бабочка моя живая, Семеновна,
ты совсем легкая, полетай пока со мной
на блокадных лопатках твоих — до седьмого дна,
над твоей — уже скоро — тяжелой землей.

Мы, как Симон-маг, на пневме вороньей
полетать полетаем и в Рим упадем
под сафьяновые ножки-сапожки нероновы
тихим огненным снегом, горючим дождем.

Нащипанный воздух, набрякла твоя корпия,
все тобой обложено, где еще тебя взять?
Из каких ветхих тряпок, шедших на высокие скорби я
натреплю, нащиплю тебя, чтобы опять и опять

к этим ранам из снега и щебня прикладывать,
к этим ртам, этим рваным, несущим такую тоску,
к этим глупым, насущным, — что не хватит всей ваты ведь
червячков твоих белых в твоем голубином мозгу?

К этим обноскам голым, снова замертво сваленным
на брезент раскладушек, скрипящих от братской любви, –
выбирайте почище, где еще можно стоять на прогалинах
между клеймами ржавых засосов на изнанке земли.

Лужёный воздух, идущий длинными трубами,
освидетельствуй и эту, буйную эту весну,
скоро встанет она перед тобой галиматьями сугубыми,
турусами, колесящими по седьмому дну.

Скоро праздник всех цезарей, скоро первое марта,
скоро вороньи перышки раззолотятся на древках в прах,
скоро в тебе закачаются торсы отъятого фарта
чучелами, набитыми рванью нагольных рубах.

Скоро проедет цезарь, задумчивый, даже хмурый,
на колеснице покачиваясь под золотым венком,
и за колесами побегут с пальмочками амуры,
детей твоих, воздух, отталкивая пухленьким пинком.

Некоторых — живых еще, кислых твоих уродцев,
некоторых — пообглоданных матерями уже…
Скоро ты станешь маленьким, кругленьким кислородцем,
колбасным кружком, повисающим на кухонном ноже.

Игорь Булатовский.