Любой камень завершается вспышкой

Твои руки были мне не известны,
хотя каждой черты на ладони читал я легко назначенье:
здесь — о созвездиях августа, проблесках,
родниковых ключицах, пыль зенита хранящих ревниво,
там — чистейшего круга тлеет тонкий порез.
Прохлада в нём поселилась, как слепое растение в зерне…

Меднокрылатая лампа за ней. Освещает,
словно стократных страниц устрашающий смысл
в достоверность нисходит глотка.
Разве не это относится к иным временам,
когда одежда приносила всем удовольствие?

Когда мальчик в молочных глубинах стекла
будто за кем-то вслед повторял:
ничто — не есть то, что есть или будет,
оно ни за что не станет добычей
ни разорителей гнёзд, ни кладбищенских призраков.

А вокруг собирали орехи, в мелу мыли цветные шелка,
солдат умирал, из жил его соль вытекала свободно,
оцепенения дерево глухо шумело в пороге,
и фильмы прорастали друг в друга. Именно кроны
каштанов иллюстрацией никчёмных примеров,
того, как срывается лист двойным притяжением.
В разрывах ветвей — слоистого неба слюда.

Урок был преподан. Выучен. Многое принято к сведенью.
Осталась уверенность, что, указав на окно,
в памяти сохранишь только жест.
Хотя его принадлежность вызовет вскоре сомнение.
Ось и вымысел, ловля бесшумных значений.
Речь, будто руки немых, в пустоте утренних крыш.
Этой порой хитросплетения знаков можно принять
за открытку от Скарданелли: дата, слова пожелания,
адрес, на который при желании можно сослаться.

И подпись. Но, не сверяясь с пейзажем, в средоточье скупое
времени, изъятого из собственной тени,
мгновение обрушивает полноту,
осязаемую, словно ничто, из которого возводится ветер
или твоё отражение в праздном перелёте песка.

Аркадий Драгомощенко.