Прошибает ли током девушку,
чья голова нетвёрдо укреплена
вбок игры полузабытой песни
даже не лучшего альбома,
когда она слышит «ты
говорила, будто ноты
и капсулы блюза не то что бы
вовсе незначимы, но пропускают
ступени. Промахиваешься
балеткой, спеша на выпускной
в театральной школе, чудом
не падаешь, но во рту
зима, холодная соль батарейки,
арабица из крючков в раздевалке,
я говорил, и моя речь пятилась,
как газующий к леднику дом,
что «видел такси у старообрядческого
кладбища, с дворниками-вороньём
и желтизной сада; строительную каску,
прилаженную к шапочке розовой земли,
комья рабочих, удаляющихся
от лаковых циркулей, ты звала их
«памятным расточительством,
вкопанным днём, когда я верно знала,
что ты делал за год и за три,
рассыпающимся костюмом на утреннике
слепящего дня, и солнце, как разлитый
апельсиновый сок, заставляло плакать,
отмазываясь «я сказал это тогда,
потому что затылок суданской розы
напомнил сгиб твоего локтя, жаль,
что ты всё ещё «помнишь сюжеты
тех дней, когда колготки сопротивлялись снегу,
барбарис, обратно верхним резцам,
отправлялся за нитку в рот,
но теперь я пою «больше мы не встречались.
Взашей башни отправлена водянистая память»,
и как тебе?», прошибаясь» и прошибаясь»,
и вышивала», и прошибло», и тут она понимает,
что не помнит эту песню; он говорит о движениях
ранней весны, и руками его берёт иная печаль.
Елизавета Хереш.