ИЮНЬСКИЙ ВЕТЕР

Тайным убежищем мне тишина и прохлада
дикого дня. Первобытная песня
значит не больше, чем шелест ручья и журчание листьев.
Некто плывёт в небесах на сияющей лодке,
нас называет, и мы отвечаем молчаньем.

Вот одуванчики, их перелётные жизни.
Вот лепестки неизвестных, неярких, и светел
розовый след одиночества всех одиноких.

Ветер. Кукушка. Она ничего не считает,
разве что эры и горы земли. Синева проникает
в трещины дня, чтобы двигаться, не называясь.

Я одинокий пастух детёнышей тёплого ветра.
Сам я за ними пройду, не ступая на тени,
и ничего мне не надо. Дыханья и зренья
вроде хватило на жизнь. А казалось, что мало.

Так и пройду по верхушкам и звукам деревьев,
след обозначив невидимый на необъятном.
Я одинокий пастух, я серебряный ветер,
я тополиная зыбь, я потерянный мальчик —
я не умею быть я.

Одинокое дышит.
Вот черемша прорастает, как терпкая нежность,
тянется к солнцу, его вызывая на битву.
Вестник единствен,
но каждая весть одинока,
но и наводит мосты,
но мосты эти рушатся в реки,
но одинокие реки бегут в одинокое вечное сердце —
мост между всеми и всем, и опека всему, и разлука,
в сердце, к истоку единств, в поединок своих одиночеств,
в сердце, плывущее в ночь на сияющей лодке.

Ветер вечерний играет. Кукушка кукует.

Екатерина Боярских.